Хулио Кортасар

Как и всякий хроноп, добрую половину жизни я безмерно и беспричинно восторгаюсь всем окружающим. Настолько, что иногда, очнувшись, ощущаю чувство стыда за свою восторженность, как будто разлил томатный сок на приёме в честь юбилея Общества хороших манер. В самом деле, с чего бы? Причин ведь нет, всё как обычно.

Какое-то время я считал восторженность чем-то вроде болезни, причём болезни редкой. Ведь хотя хроноп хронопа и видит издалека, доля их невелика, и каждый считает свою хронопскую беду особенной. А зря. Вот хроноп из хронопов, Хулио Кортасар, описал свой случай. Похоже, не правда ли?

Хулио Кортасар
Надо быть в самом деле идиотом, чтобы…
(Из сборника Вокруг дня на восьмидесяти мирах)

Давно я приметил и успел уже плюнуть на это, но написать — такой мысли мне еще никогда не приходило, потому что идиотизм мне кажется темой весьма неприятной, особенно в том случае, когда кого-то выставляют идиотом. Быть может, слово “идиот” звучит слишком категорично, но я не стесняюсь взять и брякнуть им о стол — хотя мои друзья считают это слово несколько преувеличенным, — вместо того чтобы ласкать слух другими, такими как, например, дурак, глупец или тормоз, и пускай потом те же самые друзья говорят, что ты и сам недалеко от этого ушел. На самом деле ничего здесь нет особенного, но быть идиотом — это значит целиком и полностью отдалиться от них, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и берет тоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей и родственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потереться немного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься и все идет benissimo [1]. Самое печальное, что, если ты идиот, то все идет malissimo [2], ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женой и с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что вы думаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Я веселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги, жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себе ладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и, что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилось этим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да куда угодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше и представить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходят встречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, в которых происходит лишь то, что происходит каждый день.

1 Прекрасно (ит.). 2 Скверно (ит.).

И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступает перерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене, что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку и вытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представление тоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдруг понимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная и хрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ко всему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тоже развеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мне приходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакль премиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести в решении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да и постановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена или друг говорят такое — а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, — я понимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивляться всякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, — твой конек, так что внезапное низвержение в идиотизм — это как история с пробкой, которая в подвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, а потом вдруг — хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мне взять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведь они мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечно счастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-то острые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы и спектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом деле мне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторге от увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мне хватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз, как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда не спорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верно сделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума и чувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от понимания того, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорил Эпиктет, на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, и ничто иное, и есть культура и софросиния. И ни в коем случае я не собираюсь спорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколько метров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсь удержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчас мое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическими замечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного, как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшего меня в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она была наделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливается сознание того, что я — идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешить меня в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чем наслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов, которые удили рыбу или неважно танцевали — да еще при невыразительных костюмах и посредственной хореографии, — для меня почти что утешение, правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралось этим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши. Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическую заметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадает с тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: не быть идиотом — одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякий раз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент, когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку, которая плавает в одном из озер Булонского леса, ее красота так меня поразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знает сколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этой изящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь в стороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения; так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте может оказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки, оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба, запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебе далеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд с ветчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемая вентиляция — все это мне кажется таким прекрасным и в то же время таким невозможным, что иметь это здесь, рядышком, — да это почти то же самое, как если бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому не суждено никогда прекратиться. Но мне все говорят: твой восторг — доказательство твоей незрелости (они хотят сказать, что я идиот, но выбирают выражения), и нельзя же так восторгаться сверкающей на солнце паутинкой, поскольку, если ты так распаляешься из-за какой-то там паутинки с капельками росы, то что от тебя останется, на сегодняшний вечер, когда будут давать “Короля Лира”? И это меня слегка удивляет, потому что, если ты и вправду идиот, то, что ни делай, восторга в тебе не убавится, а вот если у тебя ума палата и ты знаешь, что к чему и что почем, вот тогда-то способности восторгаться в тебе кот наплакал и расходуется она крайне быстро, и поэтому, хотя я и ношусь вокруг озера по Булонскому лесу, чтобы получше разглядеть утку, мне это нисколько не помешает сегодня же вечером выплеснуть море восхищения, если мне вдруг понравится, как поет Фишер-Дискау. И ныне я подумываю, что идиотизм — должно быть, умение все время восторгаться любой мелочью, которая тебе нравится, и при этом рисуночек на стене не станет казаться тебе ущербным при воспоминании о фресках Джотто в Падуе. И от идиотизма нельзя избавиться, он присутствует в тебе всегда: вот мне нравится этот желтый камушек, а сейчас мне нравится “Прошлым летом в Мариенбаде”, а сейчас нравишься ты, солнечный зайчик, а сейчас — этот фыркающий у перрона Лионского вокзала локомотив, а сейчас — грязный оборванный листок. А сейчас мне нравится, мне столько всего нравится, и я — опять я и снова я — становлюсь идиотом, совершенным в своем идиотизме, который не помнит, что он идиот и упивается весельем, пока первая умная-разумная фразочка не вернет его к осознанию собственного идиотизма и не заставит поспешно искать неловкими пальцами сигарету, глядя в пол, все понимая, а порою и одобряя, ведь идиоту помимо всего как-то надо включаться в жизнь, понятное дело, до тех пор пока он снова не увидит утку или листок, и так всегда.