В беспокойных девяностых под влиянием бурлящей жизни Академгородка мы играли Егора Летова, Янку Дягилеву и других, малоизвестных сибирских поэтов и музыкантов. Мы читали неглянцевые журналы, которые расходились в десятой копии, и различить буквы на мятых листах было делом хитрым. С того времени я слежу за толкованием словечка “контркультура” – названием журнала, редактором которого был, между прочим, нереспектабельный сын респектабельного модиста Славы Зайцева. Тогда контркультурой в музыке был невкусный ревущий звук с неумолимо мощным текстом, речитатив между песнями, свист микрофонной заводки. Потом контркультуру поймали и загнали в мышеловку, и вот иной панк-музыкант запросто выступает в одном телешоу с Аленой Апиной. Неизвестные поэты и певцы стали известными дизайнерами и менеджерами, кто-то окрысился, кто-то подобрел. Что теперь подразумевать под контркультурой? Только классику, только интеллект. Молодые хотят быть плохими, и вот, мы дожили до времен, когда плохо быть хорошим, и хорошо быть плохим. Мэрлин Мэнсон – это манная каша, протест – это Гендель. Генри Миллер – это скука, под одеялом сейчас читают Гоголя. Чиж – пошлятина, музыку для настоящих мужчин играл Гленн Гульд.

Я измучен. Не нарзаном. Мыльной культурой,  которая окружает нас с утра до вечера, назойливо  и нахально лезет в глаза и уши, не спрашивая разрешения.
Тошнит многих. «Контр-культура, где ты? Куда исчезла?» – возопил Сергей Соловьев, автор известной рок-трилогии. Глас вопиющего в духовной пустыне достиг ушей Бориса Гребенщикова. Отверзши уста, тот молвил:  «Ищи ее в консерватории!».

Виктор Петровский. Время Канкана

Картинка отсюда