По семейной легенде меня назвали в его честь. Усач-гусар и поэт. Герой 1812 года. Один из первых партизан. Непоседа и смельчак, он жалил эпиграммами (а возможно и участием в политических заговорах) сильных мира сего. Не искал спокойствия сам и не давал спокойно жить воплощенной благопристойности.
Ирония Давыдова к себе безгранична. Вот фрагменты его автобиографии.
Давыдов, как все дети, с младенчества своего оказал страсть к маркированию, метанию ружьем и проч. Страсть эта получила высшее направление в 1893 году от нечаянного внимания к нему графа Александра Васильевича Суворова, который при осмотре Полтавского легкоконного полка, находившегося тогда под начальством родителя Давыдова, заметил резвого ребенка и сказал: «Ты выиграешь три сражения!». Маленький повеса бросил псалтырь, замахал саблею, выколол глаз дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост борзой собаке, думая тем самым исполнить пророчество великого человека…
В начале 1801 года запрягли кибитку, дали Давыдову в руки 400 рублей ассигнациями и отправили его в Петербург на службу. Малый рост препятствовал ему вступить в Кавалергардский полк без затруднения. Наконец привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище поэтического гения мукою и треугольною шляпою…
Под сродном он нападает на четырехтысячный отряд Фрейлиха, составленный из венгерке: Давыдов – в душе гусар и любитель природного их напитка: за стуком сабель застучали стаканы и – город наш!!!
Тут фортуна обращается к нему задом. Давыдов предстает пред лицо генерала Винценгероде…
В 1819 он вступает в брак, а в 1821 бракует себя из списков фронтовых генералов, состоящих по кавалерии. Но единственное упражнение: застегивать себя поутру и расстегивать к ночи крючки и пуговицы от глотки до пупа, надоедает ему до того, что он решается на распашной образ одежды и жизни и в начале 1823 года выходит в отставку.
Дома Давыдову не сидится. Он участвует в войне с Персией, потом едет на Кавказ, снова выходит в отставку, но в 1831 опять воюет в Польше.
Давыдов много не писал, еще менее печатал; он, по обстоятельствам, из числа тех поэтов, которые довольствовались рукописною или карманною славою. Карманная слава, как карманные часы, может пуститься в обращение, миновав строгость казенных осмотрщиков. Запрещенный товар – как запрещенный плод: цена его удваивается от запрещения. Сколько столовых часов под свинцом таможенных чиновников стоят в лавке; на вопрос: долго ли им стоять? – отвечают они: вечность!
Стихи были завербованы в некоторые московские типографии тем же средством, как некогда вербовали разного рода бродяг в гусарские полки: за шумными трапезами, за веселыми пирами, среди буйного разгула.
До печати тексты Дениса Давыдова переходили из тетради в тетрадь, их заучивали и рассказывали «на ушко». Мало того, что в них присутствовал гусарский жаргон – встречалось и крепкое словцо. В позднем сборнике Давыдову приходилось заменять слова многоточиями. Вряд ли это добавляло стихам благопристойности, нужное слово читатель без труда подбирал сам. В основании высокой поэзии на низком Чарльз Буковски может считать Давыдова своим учителем.
Слава «карманная» плохо сочеталась с социальностью. Военной карьеры Денис Давыдов не сделал. В 1814 году его, уже известного, на время разжаловали из генералов в полковники как получившего чин «по ошибке». Даже про георгиевский крест ему пришлось напоминать начальству, с указанием на документы. Боком выходила непоседе-Давыдову его ирония. Задевал больно. Вот, например, на генерала Августа Бетанкура с неопределенной национальностью
На К.
Bout-rimeВ любезности его неодолимый груз,
В нем не господствует ни соль, ни – перец;
Я верю: может быть, для немок он – француз,
Но для француженок он – немец.
Эпитафия. Не на мертвого, а на живого ещё влиятельного князя А.А. Кольцова-Масальского
Под камнем сим лежит Мосальский тощий,
Он весь был в немощи, теперь попал он в мощи.
Давыдов был искусным «пиарщиком». Он тщательно оттачивал свой имидж, сочетая военную славу (и заслуженную) с литературной популярностью. Некоторые его приёмы… хм… на грани. Собственную биографию он написал сам. Написал в третьем лице и выдал за произведение неизвестного автора – каков мистификатор! Давыдов выписывал, перерабатывал и шлифовал свои стихи. Но хотел, чтобы воспринимали его как мастера экспромта – пота, который пишет в затишьях между боями, при свете костра. Красивый образ. И умело воплощенный.
… торжествуют вновь любимые привычки!
И я спешу в мою гусарскую семью,
Где хлопают еще шампанского оттычки.
Долой, долой крючки от глотки до пупа!
Где трубки?.. Вейся, дым, на удалом раздолье!
Роскошествуй, веселая толпа,
В живом и братском своеволье!
Военная карьера Дениса Давыдова не удалась. Боюсь, что как любой солдат, он переживал по этому поводу. Но виду не подавал
Генералам, танцующим на бале
Мы несем едино бремя;
Только жребий наш иной:
Вы оставлены на племя,
Я назначен на убой.
Трудно сказать, что больше меня волнует: стихи Дениса Давыдова или его жизнь. Приукрашенный, синтетический, но от этого не менее цельный образ. Биография, в которой вымышленное интереснее реального. Игра с самим собой (или в самого себя?), которую он позволил подсмотреть посторонним. И ещё неизвестно, какая жизнь Дениса Давыдова более настоящая: реальная, с неудавшейся карьерой и ранней смертью, или воображаемая.
Ради бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закрученными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтоб до неба взлетел
Я на их руках могучих;
Чтобы стены от ура
И тряслись, и трепетали!..
Лучше б в поле закричали…
Но другие горло драли:
«И до нас придет пора!»
Не мог не написать про Дениса Давыдова, а еще и обнаружил в лавочке букиниста его сборник 1942 года. Книга для солдат: с Давыдовым за спиной воевать легче.
