КУЛЬТИСТСКАЯ ЛАТИНОБОЛТОВНЯ,

катехизис вокабул для обучения культистских
и женолатинских дам
с приложением к оному чепухарем, сиречь словарем,
дабы сии дамы могли толковать и переводить словеса
нашего макаронического алкорана;
а также лабиринт из восьми слов.

Для всех нас Ваша милость – тайна непроницаемая, страдающая недержанием загадок; любое посещение Ваше может стать экзаменом для принимающих сан. Обликом своим Ваша милость столь же схожа с абракадаброй, сколь дождь с ливнем. Читали мы намедни Вашу грамоту вместе с армянским епископом, двумя цыганами, одним почти-астрономом и одним полудоктором. Такой мрак объял нас, будто мы провалились в яму, а перевернув страницу, мы едва не убились насмерть, наткнувшись на постамент и двоих навигаторов.

Никакие разборы и размышленья не помогали, и мы прибегли к заклинаниям – силою магии нам удалось обнаружить две полстрочки, обряженные в ветхие… хламиды, и тут мы принялись открещиваться и кричать им “Чур меня!” как привидениям… Ежели Ваша милость, упорствуя в темном слоге, окончательно погрузится во мрак, люди скажут, что язык Ваш подобен волчьей пасти в ненасытную ночь и что через рассуждения Вашей милости без фонаря не проберешься.

Лиценциат Пустомеля

 

СВЕТЛОМУ, ЯСНОМУ, КРИСТАЛЬНО ПРОЗРАЧНОМУ
И ПОЛУДЕННО ЯРКОМУ ЧИТАТЕЛЮ

заколоченных наглухо писаний,
с пожеланием спокойной ночи,

<…> пробуждаемый всем этим, я надумал смастерить тебе сей светильник для отпугивания слов-сов и мыслей-нетопырей. Разрешено и одобрено светлейшими Венеции, не в шутку, а всерьез.

<…> таких выражений, с помощью божией, никто не поймет, да и сама она, говоря на этом гермафродитном языке, перестанет себя понимать. А ежели кто скажет: “Да, я тебя понял”, тот будет равен святому Антонию, не убоявшемуся адских чудищ, для других же культисток это будет загадкой. Только прося о чем-то, пусть бессчетно расточает “Ваши милости”, ибо “давать” – глагол трудный и чаще всего сопровождается переводом и комментарием “У меня нет”. <…>

Ежели последует она этим советам, да поможет ей латынь, ежели нет – наш испанский, черт её побери! Аминь!

Франсиско де Кеведо

В Испании XVII века жили два поэта, Луис де Гонгора-и-Арготе (1561 – 1627) и Франсиско де Кеведо-и-Вильегас (1580 – 1645).

Гонгора был священником. Вернее было бы сказать, работал священником. То и дело получал замечания за неподобающее поведение – посещение боя быков, например. Сочетал в себе острый ум с абсолютной неприспособленностью к жизни. Гонгора создавал в своих стихах воображаемый мир, где вещи назывались не так, как они называются в жизни. Мир метафор, иносказаний – сложный, запутанный, с тончайшими намёками и отсылками к поэтам древности. Изысканная эстетика. Напластования скрытых смыслов. Писал и сатирические произведения, принесшие ему славу и врагов:

Продаётся всё на свете!
Кто с мошною – тот сеньор;
Распродал дворянство Двор,
Может пень, в магистры метя,
Степень в Университете
За дукаты приобресть –
Так и есть.

Отпускал остроты по поводу самого Лопе де Вега.

Но больше Гонгора известен как приверженец элитарного направления барокко, культизма. Как он говорит о раненом:

Вены, в которых мало крови,
Глаза, в которых много ночи.

Стихи Гонгоры были известны по всей Испании, но известны в рукописях. Первое собрание его сочинений вышло лишь в год смерти. Гонгора умирал на родине, в Кордове, больным, потеряв память.

Другой поэт. Кеведо. Аристократ, философ, политик, придворный. И вот парадокс – приверженец демократической поэтической традиции, ясности и простоты. Вспыльчивый как порох. Однажды он увидел, как в церкви кто-то дал пощёчину совершенно незнакомой ему женщине. Кеведо вывел незнакомца из церкви, вызвал на дуэль и тут же убил, из-за чего несколько месяцев вынужден был скрываться от родственников убитого.

Однажды Кеведо написал записку в стихах. Предназначалась она самому королю, Филиппу IV, жалобу на алчных придворных и донесение о реальном положении дел в Испании. Вот самый острый, пожалуй, фрагмент этой записки:

Не смогут и сто королей, без сомненья,
С испанца взять больше, чем в наше правленье.

Народ опасается: как ему жить,
Когда и за воздух придется платить?

И если в нужде дворянин занемог,
Никто не подаст ему хлеба кусок.

В Испании с мужеством нынче не густо,
Поскольку питает его лишь капуста;

А хунта, коль это сулит ей доход,
Живого испанца с костями сожрет.

Правда не пришлась по вкусу. За эти, не самые безобидные, стихи Кеведо попал в тюрьму. В сырую и холодную камеру под землёй. В цепи. Вышел он только после смены королевского фаворита, через четыре года, безнадёжно больным, и вскоре умер.

Теперь два поэта и остроумца с разными судьбами, непримиримые враги при жизни, упоминаются в учебниках литературы на соседних страницах, а их едкие, если не сказать злые сонеты друг на друга соседствуют в одном переплёте.